Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2024
Я вспоминаю.
Он вспоминает. Мы вспоминаем.
Мы вошли во время литературы воспоминаний.
«…Тенденция, на которую надо обратить внимание, — большое количество автобиографий. Глубокий анализ этого феномена — дело критиков будущего, но очевидно, что время побуждает многих современных авторов внимательнее всмотреться в самих себя, в свою жизнь». (Из выступления Дмитрия Данилова, председателя Совета экспертов «Большой Книги», на объявлении короткого списка премии 5 июня 2024 года.)
Автобиографий всегда было немало. Но последние года два — действительно, рекордный урожай.
В длинном списке «Большой книги» — четыре автобиографии: «Подлинная жизнь Дениса Кораблёва» Дениса Драгунского, «Выдумщик» Валерия Попова, «42-й до востребования» Михаила Тарковского, «Моя жизнь: до изгнания» Михаила Шемякина. А если добавить «Испепелённого» Александра Мелихова, так же автобиографичного (хотя главным героем является не сам автор, а его сын), то уже пять. Две автобиографии — Драгунского и Шемякина — вошли в короткий список[1] .
Для сравнения: пять лет назад в длинном списке 2019 года была только одна автобиографическая книга — «Город, написанный по памяти» Елены Чижовой; ни одной — в коротком. Еще пятью годами раньше, в 2014-м, в длинном списке — одна автобиография, «Диссиденты» Александра Подрабинека, и автобиографичная (истории из жизни) книга «Короче» Игоря Свинаренко. В список финалистов ни одна не прошла.
Так что сегодня, да — тенденция.
Книги очень разные.
Искрящиеся воспоминания Попова, из коротких забавных эпизодов («Выдумщик»). Написанные легко, с самоиронией, уютно[2] .
И рядом — подчеркнуто документальная, местами до косноязычия, «Моя жизнь: до изгнания» Шемякина. Хотя Попов и Шемякин — почти ровесники, мир автобиографии Шемякина совершенно иной. Мрачный, гротескный, нетерпимый к любой инаковости. Никакого уюта: давящая жизнь «совка» со всеми оттенками серого. Никакой самоиронии: авторское «я» величественно и неприкосновенно. Начиная с самых первых строк (несколько банальных, но звучащих значительно и весомо[3]), постоянно чувствуешь, что читаешь нечто вроде «Моя жизнь в искусстве».
«И я бросаюсь в разработку новых ходов для фактурной живописи». «…В будущем эти впечатления наложат свой отпечаток и на моё театральное творчество». «Скрупулёзный, тщательный анализ исследуемого объекта или явления, присущий старшему Шемякину, передался и младшему» (то есть автору).
Нет, это не недостаток книги: без некоторого нарциссизма автобиографии вообще невозможны. Хорошо, что она вышла, вызвала резонанс, попала в премиальные списки. Да и тема подавления инакомыслия сегодня снова в тренде.
Или вот другой тип автобиографической оптики, совершенно противоположный взгляд на советские будни. Екатерина Рождественская, «Призраки дома на Горького»[4]. О том, как прекрасна и увлекательна была жизнь советской «золотой молодежи», к которой, по праву рождения, принадлежала мемуаристка. Папа — Роберт Рождественский (для чего-то перекрещенный в Крещенского); квартира в доме на улице Горького, известные соседи, известные гости… Максимум приятной ностальгии, минимум рефлексии по поводу советского общества и распределения в нем социальных благ[5]. Впрочем, написана книга, особенно в начале, где самые первые детские воспоминания, стилистически свежо и хорошо. И финал — неожиданно трагичен.
«Подлинная жизнь Дениса Кораблёва» Дениса Драгунского тоже могла бы проходить по разряду воспоминаний представителя советской «золотой молодежи». И здесь отец — известный литератор (пусть и не входивший в союзписовскую номенклатуру), и квартира в элитном доме (не на Горького, но на Каретном ряду, в доме артистов Большого театра и эстрады); и тоже — известные соседи и известные гости.
И всё же — это другие воспоминания.
Возможно, дело в небольшой (семь лет), но существенной разности поколений. Сверстники Драгунского успели застать и суровый послевоенный быт (сам автор до семи лет жил в полуподвальной коммуналке), и ещё сохранявшиеся сталинские порядки и привычки. Драгунский, например, вспоминает, как читал вслух пациентам, сидевшим в очереди к зубному врачу, стихи о Сталине: «Поскольку всё это происходило до 1956 года, люди с флюсами и кариесами горячо мне аплодировали».
И всё же дело, думаю, не в этом.
Воспоминания Драгунского вообще несколько выделяются на фоне автобиографий, о которых шла речь. При этом в чем-то даже уступая каждой из них. Не столь стилистически блестящи, как «Выдумщик» Попова. И сам «воспоминатель» не так увенчан лаврами, как автор «Моей жизни…». И тема «отцов и детей» в ней не столь глубоко драматична, как в «Испепелённом» Мелихова.
Тем не менее «Подлинная жизнь Дениса Кораблёва» даже на этом, далеко не блеклом фоне, выделяется «лица необщим выраженьем».
Прежде всего, это нечастый случай воспоминаний прототипа литературного героя. На память приходят только воспоминания Татьяны Кузьминской (прототипа Наташи Ростовой) и Кристофера Робина Милна; можно ещё что-то вспомнить, но список, думаю, будет не слишком велик.
Это ещё и более редкий случай, когда прототип не растворился в тени литературного героя. Как это случилось, скажем, с Милном-младшим (ближайший к Драгунскому пример). В устах Драгунского-мемуариста трудно представить что-то вроде: «Были две вещи, которые омрачили мою жизнь и от которых я должен был спасаться: слава моего отца и “Кристофер Робин”…» Драгунский для подобных ламентаций сам — независимо от известности «Денискиных рассказов» — достаточно успешен и, главное, рефлексивен. Он не только вспоминает свое детство. Он непрерывно рефлексирует над ним, сравнивая его не только с детством Дениски Кораблёва, но и детскими «биографиями» своих друзей и приятелей. И с неким абстрактным представлением о детстве и каким оно должно быть, принятом в то время[6].
«Путешествие вглубь себя, диалог со своим литературным двойником», как сказано в аннотации. Добавлю — не только с двойником, но и с родителями и прочей родней, друзьями и первыми любовями, со временем в целом. Диалог увлекательный, самоироничный, дружелюбный.
Лишь в самом конце книги возникает что-то близкое жалобе: «Сначала мне казалось, что я умер — обессмертившись в рассказах отца. Мне было тридцать пять, мне было сорок лет, у меня ничего не получалось всерьез и сильно — и бывало, что злые люди не только за спиной шептались, но и в глаза мне говорили с жестокой насмешкой: “Ну ты же неглупый мужик! Ну ты же сам понимаешь, кто ты такой, что ты из себя представляешь. Ты — Дениска из рассказов, вот и всё!” Тогда мне казалось, что мой папа — своей любовью и своим талантом создав книжного героя, мальчика Дениску, — убил меня».
Однако тут же, «путешествуя вглубь себя», автор приходит к мысли, что «убийство» было обоюдным. «Но вместе с тем мне казалось, что я тоже убил его — но не только этим ужасным, непростительным, роковым скандалом, о нет! Я убил его самим фактом своего взросления. Папа любил меня так сильно, что хотел остановить время. Сохранить меня навеки в виде маленького мальчика».
Это не просто хрестоматийно-уайльдовское «Yet each man kills the thing he loves»[7]. Это — столкновение любви и всеизменяющего и всепожирающего времени. Написав «Подлинную жизнь Дениса Кораблёва», Драгунский словно возвращает долг отцу: не только останавливает реку времени, а пускает её вспять, воскрешая и оживляя его.
В этом смысле ближайшей «рифмой» к книге Драгунского можно назвать уже упомянутый «Город, написанный по памяти» Елены Чижовой (в этом году переизданный[8], так что можно и его условно включить в нынешний «автобиографический список»). Где смерть с первых же страниц отождествляется с беспамятством, с забвением тех, кого нужно помнить.
«…Ужас не в том, что я исчезну, — пишет Чижова, — а в том, что растворюсь. Позабуду себя, родителей, бабушку. <…> Смерть — беспамятство».
И еще одна тема, связывающая эти две непохожие книги, Драгунского и Чижовой[9]. Автобиография как отражение истории страны, как попытка еще раз эту, вторую, обдумать.
В «Городе, написанном по памяти» это делается более прицельно. Чижова непрерывно сопоставляет биографические линии (свою, своей семьи, своего рода) с событиями Большой истории. «…Что же мне делать, если сквозь их личную историю проступают изнаночные смыслы, важные для истории страны…»
У Драгунского — это вроде бы остается за кадром. Слово «история» присутствует чуть ли не на каждой странице книги, но только как «случай». Забавный, печальный, всякий. Но историческая ткань, возникающая из этих «историй», не менее связана и «подшита» Большой историей, чем в повествовании Чижовой. И не только потому, что в этих сюжетах то и дело мелькают имена Будённого, Сталина, сына Сталина, Хрущёва, жены Хрущёва (проводящей раз в месяц «политинформацию среди работников домоуправления»)… Просто очень убедительно, почти осязаемо, передан цвет, вкус и запах времени. Советских лет, в чем-то безвозвратно ушедших, в чем-то — неожиданно возвращающихся.
А в других автобиографических текстах, о которых шла речь, — разве нет? Тоже передан. Где-то ярче, где-то бледнее. И в этом — перехожу уже к части выводов — возможно, одно из объяснений нынешнего «автобиографического» всплеска.
Да, происходит очередной «заплыв в историю».
Писать о современности сегодня очень сложно. Очень. И меняется она слишком стремительно. И возрастающее количество ограничений: цензурных, самоцензурных, репутационных… «Итак, о том, что близко/ мы лучше умолчим». В таких случаях история оказывается наиболее устойчивой и нейтральной темой. Так было в 1930-е, когда Алексей Толстой писал «Петра I», Тынянов — «Пушкина», Шкловский — «Минина и Пожарского»…
Тем более — да, история ходит по кругу. И что-то, казалось, уже забытое, затерянное и захороненное — вспоминается, вытаскивается, выкапывается и наскоро оживляется.
Почему историческая тема получила сегодня автобиографическую оркестровку, тоже объяснимо. Волна автофикшна, затопившая литературу последние лет шесть-семь, с её интересом к разнообразным эго-документам, пока не собирается идти на спад. И интерес к автобиографической прозе — её созданию, изданию, чтению — исчезнет, думаю, ещё не скоро.
Так что будем вспоминать и думать.
[1] «Выдумщик» и «Испепелённый» присутствуют в лонге и другой крупнейшей российской премии — «Ясной поляны».
[2] «Уютный» — вообще частое слово в этой книге. И природа у Попова уютна. «И вот я их увидел в уютном углублении между двух дюн». И люди. «Сколько там было не только талантливых, но приятных, уютных людей». И даже смех: «Уютный вечерний смех».
[3] «В мире немало людей, отрицающих свою связь с родителями и их влияние на характер и судьбу. Но если внимательно всмотреться в себя, проанализировать поступки, привязанности, взгляды, то мы, несомненно, обнаружим огромную связь, то, что передаётся по наследству — как плохое, так и хорошее» (Шемякин М. Моя жизнь: до изгнания. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2023. С. 13).
[4] Рождественская Е. Призраки дома на Горького. — СПб.: Питер, 2023.
[5] «Когда Роберт стал секретарем Союза писателей, ему начали выдавать особый продуктовый заказ. Брала его обычно Катя (Екатерина Рождественская пишет о себе в третьем лице. — Е.А.), которая уже научилась водить машину, и лишний раз выехать куда-то недалеко от дома доставляло ей огромное удовольствие. Она и ездила всегда к директору ресторана ЦДЛ, который ждал её в своем подвале, в крохотном кабинете без окон…» Мемуаристка, правда, тут же оговаривается: «Продуктов этих хватало ненадолго, и при постоянном наплыве гостей все эти финские сервелаты, качественные российские сыры из писательского заказа и многие другие дефицитные продукты долго в холодильнике у Крещенских не задерживались». Так что нет, не всё, не всё было так легко и гладко…
[6] «В моей жизни с раннего детства присутствовал некий Другой. Некто, не похожий на меня, но с которым меня всегда сравнивали» (Драгунский Д. Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2023. С. 50).
[7] «Но каждый человек убивает то, что любит» (англ.)
[8] Чижова Е. Город, написанный по памяти. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2024.
[9] Достаточно сказать, что «Подлинная жизнь Дениса Кораблёва» — о московском детстве, и в ней очень много Москвы и московских реалий, а «Город, написанный по памяти» — о детстве ленинградском, и город, как это видно даже по названию, является не просто местом действия, но почти действующим лицом.